ГРЕХОПАДЕНИЕ

ОТБИТАЯ ПАМЯТЬ ГРЕХОПАДЕНИЯ

Слово "грехопадение" удивительно точное. Благодаря точности оно живет в языке, хотя в самом библейском рассказе о грехопадении никто никуда не падает. Адам стоит прочно, Ева держится даже несколько вызывающе, а змий он и так змий. С дерева тоже ничего не падает. Слово грехопадение передает ощущение, хранящееся в коллективной памяти человечества и в мироощущении каждого человека: что не просто "мир во зле лежит", но что он откуда-то упал в это зло, упал с какой-то высоты, что мы полумертвы после этого падения и что упали мы  вниз головой, отчего нам так и трудно жить на белом свете.

Вернее всего факт грехопадения подтверждается тем, что мы ничего о грехопадении не помним. Не помним рая, не помним Бога, не помним и дерева. Так после контузии и потери памяти человек не помнит не только своего имени, названия полка и клички сержанта, но и того, при каких, собственно, обстоятельствах он эту память потерял. И мы не помним, принимаем на веру рассказ Библии, который находим внутри нас живой отклик, точно передавая принципиальные обстоятельства нашей контузии. Зато мы очень хорошо помним всякую дребедень: нужно сходить за хлебом, сделать замечание ребенку, починить телефон, платье на N было вчера зеленое... Человек дешево отделался после грехопадения в том смысле, что сохранил лицо: наш облик смог принять Господь, значит мы сохранили образ Божий. Но что стоит за парадным подъездом, что кроется в мозге за глазами - этим "зеркалом души"? В основном, дрянь. Структура человеческой психики напоминает дом, в котором за парадным крыльцом должен бы начинаться парадный этаж - а идет чердак, куда свалено всякое барахло. Понятно, что дом так не выстроен, а упал откуда-то, перевернувшись.

Человек прекрасен. Душа наша - апофеоз творения.  Ум человеческий - величайшее явление природы. Он напоминает роскошный особняк с роскошным парадным въездом; первый этаж - парадный, второй - жилой, ну и чердак для всякого хлама есть, и флигеля для слуг, и кухня. Только вот незадача: грехопадение. Этот прелестный особняк упал и перевернулся. Парадный вход на месте, но за дверьями сразу - чердак и кухня. В нашем мозгу на первом месте дела самые ничтожные, память о самых сиюминутных проблемах. Чем важнее вещь, тем хуже и реже мы ее помним. Что надо купить хлеба - никто не забудет, что надо причаститься Хлебу Жизни - помнят немногие и не постоянно. Самые драгоценные помещения нашей памяти вообще скрыты от нас самих - мы ничего не помним о том, как были в раю, каков рай, что такое жизнь с Богом, добираемся до этого ощупью.

Мы забыли не только обстоятельства нашего падения. Мы забыли, как это обычно бывает при амнезии, наши имена. Ведь те имена, под которыми мы приходим к Богу, напоминают скорее клички - они все говорят о нашей сущности не прямо, как подобало бы имени, а метафорически, сравнивая нас с природой, приравнивая нас к нематериальному, нечеловеческому объекту. "Флавий" - желтый. "Светлана" - светлая, "Феодор" - Божий дар. Очень красиво, но каково имя этого желтого или этого светлого Божьего дара? Мы не помним. Мы вспомним это - когда на Страшном Суде услышим это имя их уст Христа.

ОПРАВДАНИЯ ГРЕХОПАДЕНИЯ

У страха глаза велики. Если мы боимся Бога, Он - Велик. Но обычно мы боимся греха, он кажется нам непреодолимым препятствием на пути к совершенству. Грехопадение кажется огромным событием, важным, без которого не было бы самой Библии. Поговорка "не согрешишь - не покаешься, не покаешься - в Рай не попадешь" выражает поэтому очень распространенную точку зрения. Многие люди очень красиво говорили о том, что грехопадение, коли уж оно произошло, тоже есть часть Божьего замысла о нас, что что без грехопадения не было бы самого Христа, Евангелия, истории Церкви и житий святых. Благодаря грехопадению человек обретает историю, культуру, цивилизацию и спички. В общем, без грехопадения было бы хуже, меньше, ненадежнее.

Полбеды, если грехопадение воспевают, чтобы защитить право на творчество. Беда, когда грехопадение воспевают, чтобы оправдать принцип: "Цель оправдывает средства". Чаще всего происходит именно последнее: люди оправдывают Адама с Евой тем, что без их подвигов не было бы Христа, чтобы совершить какой-нибудь подвиг, распинающий (по возвышеннейшим соображениям) Христа либо кого-либо из людей. При этом ссылаются на Святых Отцов, которые, действительно, говорили, что люди не остались бы без Христа даже, если бы грехопадения не произошло.

Все верно - кроме одной маленькой черты. Голгофа! Все достижения культуры, все шедевры иконописи, все изумительные акафисты и каноны, не говоря уже о научных и цивилизационных достижениях, не стоит слезинки ребенка, не стоят и слез, кровавого пота и крестных мук Иисуса Христа, Господа нашего. Он был бы нашим Господом даже, если бы не было Ему нужды быть нашим Спасителем! Он был бы Иисусом Христом даже, если бы не был распят на кресте. Он любил бы каждого не меньше, если бы руки каждого не были обагрены Его кровию. Попытка выдать грехопадение за неизбежность, Голгофу - за требовавшийся от человечества вклад в творение, и доказывают лучше всего бездонную гнусность грехопадения, гордыни, самомнения. Мы покланяемся Кресту, но не палачам, Крестным Мукам, но не предательству, смерти Христа, но не убивающим Его грехам. Не было бы грехопадения - о, какой бы чудесной была жизнь в Раю, бесконечно более насыщенной достижениями и творчеством, богопознанием и откровением, нежели вся земная история человечества, а главное - не обагренной ни единой каплей Крови Христовой. Когда же свершится Суд, когда история грехопадения и искупления будет закрыта, - неужели и тогда мы по-прежнему будем алкать искушения, терний, достижений через преодоление препятствий, да еще преодоления чужой жизнью, жизнью Сына Божия? Нет, мы обретем Рай для того, чтобы никогда более не уходить из него, чтобы наслаждаться им, чтобы возрастать в нем, а не в себе, чтобы бесконечно подыматься к недрам Божества.

Откровение могло бы быть другим. В Библии могло бы не быть рассказа о грехопадении - и не было бы рассказов о кровавых войнах, не было всего того, чрез что с огромным трудом пробивается Дух Святой, был бы совсем иной, лучезарный тект - если бы не было грехопадения. Евангелие могло бы рассказывать о том, как Иуда в последний момент заменил выбор между повешением и утоплением выбором между покаянием и жестокостью, о том, как Иуда, вместе с Петром, расплакался бы и остался в числе Двенадцати. Держать в руках такую Библию и такое Евангелие было бы, наверное, тяжелее - но и мы были бы сильнее. Увы, грехопадение совершено Адамом в начале Библии, Иудой в конце ее - и нами здесь и сейчас.

Грехопадение - не какое-то величественное событие, достойное воспевание. Может ли быть "большая дыра"? "величественная ерунда"? Таково и грехопадение. "Грехопадение" - слово большое, сложное, звучит величественно. Даже "падение" - и то возвышенно, окончание как у "вознесение", "воскресение", а мало ли какое "па" в начале. Человек всегда стремится приукрасить даже свой грех. А вот на латыни "падение" звучит - в том числе для русского уха - очень прелестно: lapsus. Да, ляпсус - ошибка, позор, курам на смех. И ничего в грехопадении нет величественного, героического, богоборческого, полезного. Ляпсус! Да-с!!

*

Кто воображает себя богом, обречён ненавидеть себя как сатану. Трудно быть богом тому, кто не бог. Вера освобождает человека и от притязаний быть богом, и от отречения от себя как от сатаны. В крещении человек отрекается от сатаны, а не от себя.

АДАМ И ЕВА: ОТ СВЕРХВЕРЫ К НЕВЕРИЮ

Вера бывает личной, бывает и коллективной — насколько коллектив может поступать как личность. Когда говорят, что "крестилась Русь", говорят о коллективной вере. "Русь святая, храни веру православную!" — о том же (хотя с точки зрения верующего, было бы разумно призывать к тому, чтобы вера хранила Русь). Я могу сказать о коллективной вере больше плохого, чем хорошего (думаю, такой индивидуализм составляет полезную особенность нашего времени). Еще не так давно "народ" смотрел на человека, ставшего верующего, без особенной враждебности, но и без малейшей симпатии, как если бы человек стал тараканом. Теперь, когда "народ" сильно подобрел к вере, так что стали поговаривать о "втором крещении Руси", на неверующих глядят добрее, чем в годы атеизма на верующих. Это и понятно: к себе всякий добр, а большинство все равно остается неверующим, если не на словах, то на деле, — в церковь, попросту говоря, не ходят. Вот это коллективное неверие и есть древнейшая форма духовной жизни, принципиально отличная от неверия личного, выстраданного, поддерживаемого ежедневным усилием.

Первична даже не вера или неверие, а первично "мы". Откуда "мы" взялись? За что "нам" всё это? Каждый школьник знает,  что Отечественную войну выиграли "мы", что это "наша" победа, и школьник входит в это "мы" уверенно и полноправно. Хотя прямых участников войны - увы - все меньше, это точное и верное "мы". Более того, сейчас в слово "мы" потихоньку возвращается вылитое когда-то содержимое. Оказывается, "мы" не только свергли царя в 1917,  но "мы" избрали царя в 1613. "Мы" не только взорвали храм Христа Спасителя, но "мы" крестились в 988 году, "мы" за восстановление храма Христа Спасителя и против "кавказцев", хотя "за" демократию. Такое "мы" страшно усложняет сознание "я" - оно делается участником самых противоречивых поступков. Многие даже пытаются произвести непротиворечивый отбор, отречься от революционных деяний, допустим, оставив в своем представлении о "мы" русского народа деяния только монархические. Это по меньшей мере неблагородно - ибо таким отбором человек отрекается от одних своих предков в пользу других, он отбирает не столько факты, сколько людей. У каждого два деда, четыре прадеда, а прапрадедов уже восемь - так что пройдет еще полвека, и у каждого будут среди предков и красно- и бело-гвардейцы, и бериевцы, и их жертвы, и герои сталинской армии, и герои армии власовской. Неужели нравственно отрекаться от одного предка в пользу другого, чтобы историю своего "мы" представить покрасивее? А ведь нам предстоит следующий шаг: вернуть в слово "мы" действительно всех. Тогда станет ясно, что "мы" победили в 1945 (как русские) и проиграли (как немцы), что "мы" распяли Христа и "мы" же смотрели на него с надеждой, что "мы" изобрели колесо и "мы" произошли от обезьяны.

Все мы произошли от обезьяны (даже не по Дарвину, а просто по жизни — точно, произошли, и даже не очень далеко ушли). Все мы этого не помним. Совершенно то же самое с неверием. Принято говорить, что большинство людей всегда были верующими, что атеизм явление сравнительно недавнее, а в массовом масштабе недавнее абсолютно, не ранее конца XIX века. Но если бы люди изначально были верующими, они бы не покинули Рая или, во всяком случае, не грызли бы себя рассказами о том, что вот — был такой Золотой Век, богатыри-не-мы. Если человек — верующий христианин, он берет в руку Библию и читает там с первых же страниц рассказ о грехопадении, изгнании из Рая. За что изгоняли? За грех, грехопадение. А в чем оно, грехопадение, заключалось? В съеденном яблоке? в небольшом эротическом приключении? Но в рассказе о грехопадении нет яблок и эротики. Это рассказ о возникновении неверия.

Неверие есть и содержание грехопадения, и его результат. Когда за тысячу лет до Христа царь Давид говорил, что согрешил "от чрева матери", он же не имел в виду, что уже во чреве матери ел яблоки или, тем более, знакомился там с девушками. А вот неверующим — он там был. Неверие и есть тот первый грех, которого не помнит ни один человек, хотя почти все вменяемые люди помнят, что грешили с незапятных — для себя — времен. Рассказ о грехопадении Адама и Евы и отвечает на вопрос: "Как люди стали неверующими?" - или, что то же и чуть обычнее: "Как люди отпали от Бога?" На вопрос "как появился человек?" этот рассказ не отвечает и не пытается ответить — на этот вопрос пытается теория эволюции, противники эволюции, но не Библия. Если какую-то фразу Библии и можно привлечь для объяснения происхождения человека, то это слова о том, что человек слеплен из глины. Из глины, из животного, из глины через животное — разница невелика, главное, что человек сотворен не из ничего. А вот неверие — из ничего. Поэтому рассказ о появлении неверия намного подробнее и, откровенно говоря, интереснее, чем рассказ о сотворении человека.

Как и происхождение от обезьяны, первый грех, грех неверия или, как минимум, веры, которая должна чувствовать себя вечно недостаточной - общий. Неверие - "наше", и лишь постепенно оно становится "моим". "Мы"  - значит, и Адам, и Ева, "ты, я, он, она...". Ничего и некому платить, чтобы "я" чувствовало себя независимым от "мы". Бог может освободить от знания Себя, человечество - нет. Мы можем чувствовать себя свободными от Бога, но не от человечества.

Был ли у Адама пупок, неизвестно (кстати, и неважно), но веры у Адама не было. Ведь вера есть "уверенность в невидимом и осуществление ожидаемого" (апостол Павел), а Бог, хотя и был для Адама невидим, как для любого человека, отнюдь не был для него чем-то "ожидаемым". Бог был рядом, Его можно было безо всяких усилий услышать. Конечно, по тем же обстоятельствам Адам не был и неверующим. Но он им стал — первым неверующим в мире.

 Адам не намеревался падать - он хотел подняться. Он хотел обрести независимость - и обрел рабство. В Евангелии Бог называется Царем, а сатана - "князем мира сего". Мы сразу оказались в рабстве - не только у собственных грехов, своего частного и родного  зла, но и у зла падших ангелов, у зла неимоверно чужого и нечеловеческого. Мы! Первородный грех Адама - это грех по праву первого рождения. Если бы первым родился я, это мое имя было бы названо в первой книге Библии как имя виновника греха. Простите! Впрочем, я и так виновник греха - и вы!

Единство человечества не доказуемо, но переживаемо. Из-за этого-то единства лишь тогда ближний хорош нам, когда мы хорошо к нему относимся. Едва мы разозлимся на ближнего - как он становится злом для нас. Ближний сращен с нами. Из-за этого-то Господь просит нас не судить ближнего, чтобы не быть судимым самим - не то, чтобы Бог отомстил за осужденного, но просто единство человека судящего и человека осуждаемого столь же существенно и нераздельно как единство Троицы.

Единство человечества кажется чем-то противоречащим личности, уничтожающим личность. На самом деле, человек не может быть без человечества, как и человечество не существует помимо человека. Бог, во всяком случае, знает ценность личности лучше людей, и поэтому, спасает ли Он народ Израиля, или какую-то общину, "Он никогда не имеет дела с коллективом"1, но всегда с кем-то одним, с предстателем, — священником, царем, пророком. И это не встревание человека в качестве посредника между Богом и личностью, как часто кажется, а избрание человека в качестве представителя человечества.

*

Неверие - и всякое искушение - начинается с того, что человек подходит к запретному месту. Ева подошла и рассматривала дерево. Змей полз к ней неторопливо: пусть совершит главную работу, пусть присмотрится, распалит себя. Если она не захочет, никакие соблазнители не добьются успеха. А Бог целомудренно отвернулся и не напоминал Еве о Своем запрете. Так пьяная драка в кабаке начинается с того, что человек останавливается перед кабаком и решается зайти внутрь. Кто и что там внутри - дело десятое. Первый шаг к неверию — легчайшее недоверие к правде: а точно ли, если сунуть палец в огонь, будет больно? точно ли, если броситься в пропасть - упадешь?

Грехопадение продолжается "явлением" к людям зла. Что понадобилось сатане? Зачем ему человек, зачем он пристает к Еве - да и к каждому из нас - с вопросами? Разве он - не ангел, пусть и бывший, не имеющий ни в чем нужды, бессмертный и совершенный? Кто слышал, чтобы "обычный", "нормальный" ангел чего-нибудь спрашивал у человека, чего-нибудь у него просил? А рассказ о грехопадении - как и личный опыт каждого - открывает простую истину о Лукавом: зло есть бесконечное самоуничтожение и потому оно постоянно жаждет пополниться за чужой счет. Гордыня сатанинская есть стремление остаться в одиночестве - и жажда затащить к себе в одиночестве все новые и новые жертвы. Зло само бесконечно разочаровано в себе и жаждет, чтобы это разочарование пережили все прочие.

Детский вопрос "как может змея что-либо говорить?" не глупее взрослого: "Как может сатана что-то говорить?" Между тем, ответ очень прост: прислушайся к себе, он и сейчас с тобой говорит. Пресловутый "внутренний голос", нашептывающий какую-нибудь гадость, хорошо знаком каждому человеку и является лучшим ответом на искушение подумать, будто искушений не существует. Если угодно, телепатическая передача искушений есть единственная телепатия, доступная на сегодняшний день человеку.

Слово "лукавство" изящнее слова "зло" - оно передает его изогнутость, хитрость, самую суть лжи. "Подлинно ли Бог сказал: "не ешьте ни от какого дерева в раю"?, - спрашивает сатана. И плохо не то, что сам вопрос поставлен так, чтобы заронить сомнение в душу человека. Сомнение в себе не является грехом, а вопрос как бы о личной памяти Евы: верно ли ты запомнила? точно ли поняла смысл Божьего повеления? Лукавство вопроса - в том, что под видом сомнения в человеке оно сеет сомнение в Боге, побуждая усомниться в Его любви. "Он вас не любит, Он не хочет поделиться с вами всем, что имеет. Бог завистлив и лучшее укрывает", - вот что говорит сатана в действительности. Доверять Богу не стоит, Он слишком богат, слишком силен.

Ева отвечает лукавому вопросу. Ответ ее абсолютно истинен, словно она учительница воскресной школы, а сатана — ученик. Ева сообщает о Боге совершенно бесспорные вещи, цитируя Писание. Сатана, скорее всего, и слушает ее как ученик воскресной школы — то есть, не слушает. Ему важно, что она с ним заговорила. Значит, она уже не столько доверяет Богу, сколько доверяет себе, своему знанию Бога, своей верности Богу. Так совершен второй шажок к неверию. Грехопадение - не поступок и не слово, а обращение ко злу. Спустя тысячелетия события словно пойдут вспять, и сатана приступит вновь - к Иисусу, и раздадутся слова, начинающие Спасение: "Отойди от меня, сатана". Эти слова и должна была произнести Ева. И любому искушению о Боге, начиная с простейшего вопроса сатаны: "А есть ли Он?" и до сложнейшего: "А за что Он тебя так?", нужно отвечать лишь одно: "Отойди!" Если мы это скажем, мы узнаем, что сатана - сотворенный для служения, некогда могучий и сильный - после своего падения ленив, глуп и слаб. Искушение исчезнет, и если возвратится вновь, то уже в другом виде, а если и в прежнем - то в более неприглядном, так что мы будем прекрасно понимать, что это сатана, а не безобидная змейка. Обращение к сатане - еще без слов, еще одним вниманием - есть уже грех; обращение к Богу - еще без слов, еще без дел - есть уже покаяние.

Слова же, сказанные Евой, при всей их катехизической точности, уже пропитаны лукавством. Ведь она защищает не Бога, а себя, свою память, говоря: "Нет, я вполне уверена в своей памяти, Бог сказал то-то..." Она не сопротивляется той скрытой лжи, которая была заключена в самой лукавой постановке вопроса; она даже как бы задумчиво подтверждает: да, Бог действительно ограничил меня... В устах Евы библейская истина теряет свою истинность и становится упреком. Вновь скажем: пройдут тысячелетия, и в устах Иисуса затертые библейские цитаты заблистают нестерпимым для лукавства блеском истины.

Где же Ты был, Боже, в это мгновение? Где Ты был, когда Иуда предавал Тебя? Где Ты был, когда грешил я? - В этот миг грехопадения, бесконечно тягостный и повторяющий одно и то же лукавство с занудством испорченной пластинки, Ты был рядом - и Ты молчал, и это молчание стоило Тебе страдания не меньшего, нежели распятие на кресте. Но Ты не мог заговорить, - любящий не может ни испытывать любимого (это сатанинское занятие), ни помогать ему любить. Любовь должна уметь ходить сама - именно потому, что любовь заключается в том, чтобы не ходить в одиночку.

"Знает Бог" - отвечает сатана. Он не лжет - он лукавит. Бог действительно знает все, знает и то, что люди будут "как боги, знающие добро и зло". Но Он не виноват в том, что это произойдет - ибо знание Бога не ограничивает людей. "Знание же добра и зла" есть власть разграничения и ограничения добра и зла; "познать" на языке древнего Востока - значит "овладеть", ибо это язык не ученых, бессильных овладеть тем, что они познали, а язык мужчин, познающих женщину властно и ответственно.

Лукавство - это неполная ложь. Да, Бог знает добро и зло. Да, падшие люди знают добро и зло и даже "владеют" ими, "творят" их или, точнее, "вытворяют". Но назвать их от этого "богами" - какое издевательство! Все равно что назвать оконнный шпингалет - домом, дерево - садом. Знание добра и зла - ничтожная, самая маловажная часть Божьего творения, самое хилое деревце в райском саду - хотя в этом саду и самое хилое дерево прекрасно. Но со времени грехопадения человечество имеет дело с самым неважным, и не в силах с ним справиться, и проклинает эту способность познавать добро и зло.

"И увидела жена, что дерево хорошо для пищи, и что оно приятно для глаз и вожделенно, потому что дает знание, и взяла плодов его, и ела". Здесь все - о Еве, о дереве очень мало. Грехопадение продолжается и в этом "ела" - лишь одна из его многочисленных вершин. Ева смотрит уже снизу вверх, она уже пала, еще не отведав плода. Она уже думает лишь о себе, о своих желаниях, о том, что приятно ей. Она уже отгородилась от Бога, от мужа, от человечества - она уже в состоянии гордыни, в грехе гордыни, который и есть единственный грех в мире и есть суть падения. Она сосредоточена на себе.

"Плоды" - что бы это ни было, то была пища. Как приятно сесть за трапезу: даже, если нам не нравится какой-то человек, за столом мы начинаем относиться к нему мягче. Трапеза приносит мир - это чудо влияния физического на духовное знакомо всем и является остатком райской нормы. В грехопадении же то, что соединяет людей не только физически, но и духовно - еда - становится источником разделения. Сатана не в силах ничего изобрести своего, он способен лишь прокрасться в сердце человека и, если сердце примет его, руки человека и глаза человека извратят Божье творение. Вкушение райских плодов становятся служением аду. Это будет повторять вновь и вновь: близкое к абсолютной пустоте зло будет паразитировать на добре, изменяя саму сущность его в направлении ничто. Но придет и спасение - на том же самом поле битвы, на столе трапезы совершится возвращение нормального порядка и восстановление Сущности.

Конечно, Адам и Ева не яблоко съели. Они попробовали смерти, попробовали небытия — что бы ни символизировало дерево познания добра и зла. Если бы они доверились Богу, Он, возможно, Сам бы сорвал им плод с этого дерева. Он ведь не говорил, что запрет вечен. Ничего дурного или вовсе недоступного для людей в мире нет, на то они и люди, а вот что-то, что Бог предпочел бы вкусить вместе с людьми — вполне возможно, и есть. Так мать убирает вкусненькое подальше от детей — не чтобы их обездолить или искусить, а  чтобы побольше было радостей, когда за стол сядут все. И  если ребенок съест то, что и вкусно. и полезно, но съедено вопреки любви, то к вкусу самой сладкой сладости примешается горечь обмана. Каков был плод дерева познания добра и зла, Адаму и Еве узнать было не дано — слишком второпях они его ели. С таким же успехом можно пытаться выяснить вкус картошки, попробовав её сырой. У краденого один вкус — вкус грязи. Адам и Ева узнали один вкус — вкус смерти. На американском Юге в патриархальные времена заставляли детей мыть рот мыльной водой, когда те грязно выругаются - чтобы очистить рот и, главное, чтобы убрать вкус смерти с губ. Ибо смерть есть вкус греха, и когда мы ненавидим, разрушаем, гордимся, мы - если вовремя прислушаемся к своим вкусовым ощущениям - явственно ощутим во рту тот незабываемый вкус смерти, который так понравился сперва людям и который смывают лишь воды крещения.

Ева делится с Адамом — но делится-то грехом, и тут уже нет никакого альтруизма. Здесь эгоизм, с которого и начинался рассказ - эгоизм, которому одиноко и холодно в своем одиночном заключении и который стремится затащить в свою одиночку другого. Словно падающие домино, сокрушаются люди. И происходит первое и единственное следствие греха - разделение. "И открылись глаза у них обоих, и узнали они, что наги, и сшили смоковные листья, и сделали себе опоясания". Их всего двое - но им стыдно друг друга, ибо они уже не воспринимают себя как одну плоть. Они уже готовы к ссорам и обидам, к войнам и заговорам, к убийствам и изменам. Хотя ничто из этого еще не совершено, им уже стыдно - и правильно: все уже сделано - в сердце. В мир вошло бесстыдство, лицемерно прикрытое стыдом и фиговыми листьями.

В это мгновение люди услышали голос Божий. Они слышали его и раньше - но были поглощены собой. Только вот в чем слабость греха - нет непробиваемой гордыни. Жизнь с Богом может быть непрерывной; жизнь с сатаной нет, она непосильна человеку, он слишком тяжел для лап зла, он не в силах пребывать наедине с самим собою - и он выскальзывает наружу, в Божий мир. Еще не все потеряно! Еще возможно сказать: "Господи, так Ты здесь - спаси меня, я согрешил!" А можно сказать себе: "Я согрешил, так что не о чем Богу со мной говорить" - и спрятаться. Так поступили Адам и Ева. Но не надо решать за Бога - не надо отчаяваться и впадать в уныние. Грех начался до того, как съели плод, и завершился после того - именно, когда человек не откликнулся Богу с просьбой о помощи. Это потом неверие станет абстрактным отрицанием бытия Божия, а изначально оно отказ от помощи Бога — и таковым отказом остается и под абстрактными одеяниями.

"Где ты"  - деликатно спрашивает Бог Адама - и каждого из нас. Разумеется, Он прекрасно знает, где я - Он спрашивает так, чтобы мне было легко сказать: "Здесь, прости пожалуйста". А вместо этого Адам говорит: "Голос Твой я услышал в раю, и убоялся, потому что я наг, и скрылся". В этой фразе - уже бездна гордыни, сосредоточенности на собственной персоне. Отныне самый интересный предмет для разговора у человека - он сам. Адам сообщил Богу и то, что он услышал Его голос, и то, что испугался, что голый, что прячется. Все о себе да о себе, и ничего о своем грехе, о том, с чем нужно бороться при Божией помощи. А чего стоят эти глупо-загадочные слова: "скрылся"! Куда можно скрыться от Бога? Адам "скрылся", как двухлетний ребенок, который закроет ладошками глаза и кричит: "Папа, я спьятайся!".

А дальше начинается трагикомедия. Трагедия - для Бога, Который придет к этим людям, чтобы спасти их, и будет ими распят. Комедия - для людей, привыкших смеяться над злом вместо того и не для того, чтобы сопротивляться ему. Начинается спихивание вины друг на друга: Адам - на Еву, Ева - на сатану, сатана - ну, этот угрюмо молчит, ибо он крайний. Адам не в силах даже ответить на вопрос Бога: его спрашивают, не ел ли он с дерева, Адам же отвечает, что жена дала ему поесть. Вроде бы правда и произнесена, вроде бы даже в форме некоего извинения - но указывание на другого как виноватого делает эти слова бесконечно далекими от покаяния и обращения к Богу. Это своего рода антипокаяние.

Что же произошло в грехопадении? Не одно какое-то действие совершено, не какая-то мысль подумана, не отнято ничего у человека и не прибавлено. Произошло нечто бесконечно большее - ибо изменило всю жизнь человеческую, и нечто бесконечно меньшее - ибо ничего изменить в своей богоподобной природе человек был не в силах. Осталось все то же - но по иному расположилось это, созданное Богом, "все". Это иное и получило название греха, гордыни, себялюбия, эгоизма и так далее до бесконечности, ибо все пороки есть лишь грани этого невидимого иного.

Человек на девять десятых состоит из воды, говорит химия? Тогда сравним его с бутылкой, полной воды, которая вдруг решила замерзнуть - и замерзла. Ничего не изменилось в составе воды, не прибавилось грязи, не убавилось и не прилилось - но бутылка лопается. Так и в грехопадении: все осталось прежним - все изменилось так, что в сердце человека вошел адский холод, в глаз его попала льдинка, которая отныне стремится заморозить все наше существо. С тех пор и доныне каждое собственное душевное движение и каждый поступок ближнего, каждое событие человек будет прежде всего обдавать ледяным холодом, воспринимать как беду, угрозу, безнадежное несчастье. Самое светлое он будет встраивать в структуру мрака - и все будет тускнеть и унывать. Само небо станет серым и холодным.

Недаром в центре ада Данте поместил на самую горячую точку, а самую холодную и ледяную. Гордыня в пределе стремится не спалить все огнем, а изолироваться в ледяном величии, уйти на Северный полюс и там попирать льды, взирая на прочию тварь с холодным безразличием. Гордыня - вот лукавое помышление о Боге как о не творящем, не любящем, представление себе Абсолюта холодного, замкнутого, ни в ком и ни в чем не нуждающемся.

Адам отвечает Богу: "Голос Твой я услышал в раю и убоялся, потому что я наг, и скрылся". "Убоялся" - вот оправдание Адама, но это не оправдание, а, наоборот, самообличение. Человек боится Бога не потому, что Бог суров, а потому что согрешивший человек труслив. Такой страх, страх, отгораживающий от Бога - не Божий страх, а сатанинский, ибо он закрывает дорогу к покаянию, да еще винит в этом Бога: Ты такой страшный, Ты не простишь. Если бы Бог действительно был таким, Библия бы кончалась наглым ответом Адама. "Иди, - сказал бы Бог, будь Он лишь хладнокровным Абсолютом, - ты царь - живи один". Он бы отвел нам участок пустоты, и там вращалось бы человечество в бесконечном самопожирании, самовозвеличивании, самоугрызении, неспособное сотворить даже спички, задыхаясь от эгоизма и не в силах отказаться от него.

*

Рассказ о грехопадении надо читать, держа в уме его возможные варианты. Прежде всего - Бог осерчал не из боязни конкуренции, не потому, что люди захотели стать именно богами. Если бы мы захотели стать ангелами - или лошадьми - или лилиями полевыми - это было бы не меньшей изменой Творцу. Желание быть другим - не быть собой - вот суть гордыни. Она не всегда заметна даже самому гордецу: он намеревается сохранить свое "я", увеличить его, взблестить его. Но вот странность: если мне отрежут ноги или наставят рога, я останусь собой, а если я стану богом - или фюрером - или Авраамом, Исааком и Иаковом сразу: нет, тогда моя "я" исцезнет и заменится иным, лучшим или худшим, но - иным. И Богу это будет неугодно. Хорошо сказал об этом один мудрец: "Бог не будет судить меня за то, что я не Моисей, Бог будет судить меня за то, что не Зусия". И рассказ о грехопадении, поэтому - это и рассказ об отказе быть собой, творить себя таким, каким приятно было бы нас видеть Богу. Как сказала одна литовская певица, католичка: "Какие мы родились - это подарок Бога нам; какими мы умрем - наш подарок Богу".

Такова духовная сущность грехопадения. Сатана платит за грех, удовлетворяя наше корыстолюбие, наше тщеславие, наше сластолюбие - а кончается тем, что мы вынуждены удовлетворять корыстолюбию, тщеславию, сластолюбию других. Но и тем это не приносит счастья, потому что все порочные удовольствия как сквозь пальцы утекают в небытие, обратно к сатане, и выходит только одно: пытаясь удовлетворить свою гордыню, мы совершенно безрезультатно обжираемся всякой дрянью.

*

Грехопадение часто считают началом сексуальной жизни Адама и Евы. Текст Библии недвусмысленно говорит, что заповедь «плодитесь и размножайтесь» была дана до грехопадения. Тем не менее, да – грехопадение было первой сексуальной революцией, потому что секс занял хорошо знакомое всем нам место – сверху любви. Масло внизу, хлеб вверху. Грехопадение всегда – маслом в грязь. Грехопадение было началом сексуальной жизни и концом жизни любви. Такое и в браке случается, только обычно за этим следует развод и новый брак – потому что секс без любви как безалкогольное пиво (вообще-то хуже). Адам и Ева не развелись только потому, что им не было на кого променять «партнёра». Многие сгнившие браки держатся лишь отсутствием альтернативы и страхом одиночества. Брак Адама и Евы точно не был образцовым – Каинами не рождаются, Каинами становятся. Не всегда из-за того, что родители не любят друг друга, но если родители друг друга не любят, детям аукается всегда.

Считать грехопадение началом настоящей интеллектуальной или творческой жизни – всё равно, что считать амнезию и аутизм условием творчества. Такие концепции встречаются. Не было бы грехопадения, не было бы шедевров Рублёва и Рафаэля. Ага, а ещё не было бы шедевров «Красные части занимают хутор» и «Встреча Сталина и Мао». В сравнении с теми шедеврами, к которым были способны люди до грехопадения и к которым они решительно неспособны после него, картины Рафаэля – каля-маля. Сам Рафаэль прекрасно это знал. Чем более реализовался человек как творец, тем более он знает, что реализация эта ничто в сравнении с подлинными возможностями, которые остаются недоступными.

Вот чем грехопадение точно было, так это началом нравственной жизни человечества. Правда, «нравственная жизнь» - это как «кладбищенское веселье». Складывание слова «любовь» из букв «ж», «а», «о», «п» - вот к чему сводится этика. Этика имеет такое же отношение к жизни как спасение утопающих к межпланетным путешествиям. Конечно, если космонавт утонет, на Марс ему не лететь, однако… Подумать только, вот радость-то: рассчитывать, что думает и чувствует другой человек, рисовать схемки возможных вариантов отношений с ним, прикидывать, как осуществить «золотое правило этики» - не делать другому, чего не хочешь, чтобы делали тебе. Если в этике такой дебилизм – золото, то что же там бриллианты! Так там этого золота ещё и нет, сплошные медяки и никели!!!

Грехопадение свело творчество к художественным актам, любовь к половым актам, человечность – к актам нравственным, а человека в целом – к механизму. Так и ведётся с тех пор, что большинство людей относятся друг ко другу как к предметам. В раннем подростковом возрасте (5-8 лет) это даже нормально, это большой шаг вперёд. Если эта позиция сохраняется в своей непристойной откровенности во взрослом возрасте, она называется законничеством, фарисейством. Её носителей категорически нельзя пускать в судопроизводство, политику и в решение любых конфликтов, потому что они глухи и слепы к собственно человеческому в человеке. В психологию их тоже не следовало бы пускать, но они туда и сами не идут, ибо не понимают "психэ".

Грехопадение многие считают взрослением (классическое выражение этой мысли дал Мильтон). На самом деле, грехопадение привело к инфантилизму. Так человеку с неразвитой душой поэзия и живопись, особенно современные, без чётких форм, кажутся детским лепетом, а то и кретинизмом. Именно грехопадение ведёт к вере в то, что можно жить, ставя чёткие вопросы, на которые всегда есть чёткие ответы. «Ты перестала пить по утрам коньяк? Отвечай только «да» или «нет»?» Добро и зло «познаны» - наложены на мир словно сетка координат. Получилась, правда, не сетка, а клетка. Мышление в координатах «добра» и «зла» не просто упрощает мир, оно его искажает – как искажает человека пребывание под асфальтовым катком.

*

РАЗРЕШЕНО ЛИ ЗЛО?

Человека, который стал жертвой преступления, неумно и даже грешно обвинять в том, что он вёл себя неблагоразумно. Грех целиком на воре, а не на том, кто не обезопасил себя от вора. Ведь абсолютно обезопаситься от вора невозможно и технически, и онтологически. Иначе следовало бы всю вину за кражу известного плода с известного древа переложить с прародителей на Творца. Что, собственно, Адам с Евой и попытались сделать. Мол, "кто не обезопасился, я не виноват".

Однако, было бы неумно, хотя и не грешно, утверждать, что благоразумие - не добродетель. Красным Шапочкам лучше ходить к бабушкам не через чащу, а по более длинной, но и более безопасной дороге. Волкам лучше заранее наготовить себе консервов из крольчатины, чтобы не оказаться перед необходимостью кушать бабушек. Это не означает, что волкам разрешено нападать на девочек в лесу или есть бабушек в минуту продовольственного кризиса. Запрещено! Однако, не всё, что запрещено, не существует или невозможно. Более того: запреты, советы и предупреждения вызваны именно тем, что зло реально существует, грех возможен, шит шитсвует.

Бог не виноват, что Адам и Ева украли яблоко. Виноваты Адам и Ева. Бог не виноват, что не огородил запретный плод - нет такой изгороди, через которую не прорвался бы человек, коли уж захотел согрешить. Бог проявил неблагоразумие только тем, что создал человека. Любовь вообще неблагоразумна.

Любовь, пожалуй, и есть единственное оправдание неблагоразумия. Ходить же в мини-юбке по казарме, где спят солдаты, неблагоразумно, хотя и не преступно и даже не греховно.  А уж границу между благоразумием и любовью каждый проводит в меру своего разумения и своей любви.

ПОСЛЕДСТВИЯ ГРЕХОПАДЕНИЯ

Следствием грехопадения не было изгнание из рая! Бог не выгнал нас - мы ушли сами. Прочтите внимательно рассказ Библии - в нем нет слова "изгнал", "запретил возвращаться". Да, у входа в рай поставлен архангел с огненным мечом - неужели для того, чтобы не пускать нас? А кто пробовал вернуться? Кого прогнал этот архангел? Когда ударили кого огненным мечом? Никто, никого, никогда! Нет в мировой культуре даже намеков на желание людей вернуться в рай. Башню вавилонскую - строили. Бессмертия себе у богов - пытались выпросить. А просто попросить прощения и вернуться - никогда. Без Христа так бы до такой простой возможности и не дошли. Бог не только не изгнал нас - Он проводил нас и не бросает нас, Он дал нам в дорогу целую вселенную, Он пришел на землю, чтобы вернуть нас.

Изгнанию из рая часто подражали. Когда большевики в 1922 году выслали из России семьдесят великих, но свободных людей - Николая Бердяева, Сергея Булгакова и прочих - они демонстрировали всему миру, что считают страну Советов раем. Изгнание из этого, земного рая - страшнее расстрела, ибо расстрелянный ничего не чувствует, а изгнанный мучается (по крайней мере, должен мучаться) ужасами капиталистического окружения и страстно жаждет возвращения в социалистический Эдем. Та же идея в совсем уже клоунском варианте вдохновляла тех, кто изгнал из России Солженицына, не веря, разумеется, ни на полкопейки, ни в коммунистический рай, ни в капиталистический ад. Впрочем, изгнанники не обсуждали проблему, где лучше - на Руси или за границей. По-настоящему их, как и всяких нормальных людей, мучало одно: ну по какому праву большевики изгоняют из России русских?

В самом начале катехизиса мы встречаемся с той же проблемой, которая появляется и в конце. Идет ли речь об изгнании из рая или о страшном суде, мы одинаково обидчиво вопрошаем: по какому праву? Да, мы натворили - но Он сотворил, и несправедливо наказывать нас за то, что мы такие, какие мы. Эта обидчивость особенно усиливается, когда речь заходит об аде - как-де справедливый и добренький боженька может устроить подобное заведение! Но древние иудеи не верили ни в ад, ни в рай, и все-таки мучались, как и все люди, потому что оставалась убежденность в том, что и те маленькие - по сравнению с вечными муками - неприятности, которыми мы подвержены на земле, все-таки несправедливы.

Даже самое мягкое наказание, если оно исходит от Бога, несправедливо! - это подсказывает нам не худшая, а лучшая часть нашей натуры. И тут бессмысленно иезуитски оправдывать Бога как педагога - Он в этом не нуждается. Ибо с самого начала надо твердо уяснить себе: наказание справедливо не потому, что мы его заслужили. Наказание вообще не справедливо. Оно действительно не должно исходить от справедливого Бога - и не исходит. Оно исходит от нас, оно есть простое механическое следствие нашего греха. Скалы не виноваты в том, что как аукается - так и откликается; виноват аукающий. И лучший, поистине библейский - хотя в Библии не встречающийся - образ, показывающий это единосущие греха и наказания создал М.Гершензон: "Божья кара не сверху падает на грешника, - она зарождается в нем самом и восходит над ним, подобно тому, как испарения земной влаги скопляются над землею в грозовой туче." (Ключ веры. Петербург: Эпоха, 1922. С. 67-68).

Адам и Ева очутились в мире сем словно в заточении. И беда была не в том, что Вселенная маленькая (она великая). Просто желания людей с момента грехопадения направлены не на Вселенную, а друг на друга. Двум джиннам невозможно ужиться в одном кувшине (поэтому в сказках в одном кувшине обязательно один джинн), а двум людям невозможно ужиться во Вселенной - поэтому в мир входит смерть как избавление от неуживчивости, горыдни, взаимных претензий.

*

Извращенная психология падшего человека, психология вечной претензии, побуждает нас не верить в существование Единого Бога. От зависти мы мучительно недоумеваем: как можно быть единым и при этом - распахнутым, открытым всем, преизобилующим любовью, творящим новое. Никакой логики в нашем недоумении нет, а есть простое недоумение падшего, гордого человека, ибо самое грехопадение заключалось в попытке быть "как боги", добиться божественной единственности - только огородившись от всех, изолировавшись. Мы чувствуем себя единственными, когда унижаем, словно уничтожаем окружающих мир. Бог является единственным, потому что не одинок и не уничтожает, а, напротив, творит мир. В грехопадении мы пытались обожиться, стать богоподобными - только направление выбрали с точностью до наоборот.

*

Умножая умножу скорбь твою в беременности твоей; в болезни будешь рождать детей" (Быт 3.16), - сказано Еве после грехопадения. То, что дальше сказано - о влечении к мужу и подчиненности ему - понятно: патриархат есть действительно наказание Божие, "любовь зла - полюбишь и козла" - действительно проклятие. Но родовые муки? в чем их смысл? И что означает "умножу скорбь в беременности", когда на самом деле довольно многие женщины - если не большинство - вынашивают детей достаточно бесскорбно?

Физические скорбь, мука и боль деторождения - лишь проявления какого-то огромного внутреннего, духовного дефекта человечества после грехопадения. Многие толкователи подчеркивали, что без грехопадения все равно были бы роды, только бесскорбные и безболезненные. Но как совместить хотя бы и безболезненные роды с легчайшим намеком Христа на то, что в раю - вечной жизни, Царстве Небесном - нет ни мужского пола, ни женского, что там не женятся и не выходят замуж?

Вечная жизнь - жизнь без времени, здесь и объяснение. В Царстве Небесном нет разворачивания событий последовательного, в скольжении по проклятой шкале "прошлое/настоящее/будущее". В нем нет времени, которое есть мерило распада, разрушения, энтропии - так что самые верные часы те, которые точнее всего измеряют распад вещества: атомные. В нем все совершается, с нашей, падшей точки зрения, в мгновение ока, растянутое на бесконечность. Абсурд? Но это лишний раз означает, что наша точка зрения не в силах понять вечность.

Мы можем лишь понять, что с грехопадением мы многое потеряли и - ничего не приобрели. Радость любви - первой, зрелой, мудрой - будет и в вечности. Восторг перед полнотой человечества, осуществляемой через нас, в нас, сверх нас - будет и в вечной жизни. Там не будет всяких аксессуаров вроде обручальных колец, ленточек, пустышек, взаимной усталости, разочарования, ссор, примирений, разводов, скандалов, старческого равнодушия к собственному потомству. Там останется лишь суть, которая постоянно улетучивается из наших пальцев здесь, на земле, и которую мы как раз и пытаемся связать свадебными церемониями и празднованиями дня рождения.

Библейские слова о скорби, связанной с деторождением, однако, грозят чем-то намного худшим, нежели наша неспособность неугасимо и возвышенно любить жену, мужа или ребенка. Они указывают на причину, из-за которой самая драгоценная, центральная часть нашей жизни - семейная, брачная - более всего и извращена. "Умножая умножу" и означает, что человечество изгоняется - или, может быть, лучше сказать "переносит себя"? - во время, где только и возможно умножение как процесс, как длительность. Вместо немыслимо короткого и вечного мгновения, когда по замыслу Божию человечество двух, Адама и Евы, должно было развернуться в бесконечность человечества многих миллиардов - люди оказываются в нудном, напряженном пространстве времени. Бог хотел, чтобы человечество родилось, как рождается сверхновая звезда - а мы предпочли появляться на свет, словно зубная паста из пересохшего, изможденного тысячью лапаний тюбика. Возникла первая и самая печальная очередь в истории человечества: очередь на появление в свет.

Болезненность беременности и родов есть венец несчастья, но не само несчастье. Так аборты есть видимая верхушка огромного ледяного айсберга нерожденных людей. Тех, кого вытравили, вырезали, извергли - меньшинство. Большинство не рожденных не родились по той простой причине, что их родители не обрели друг друга. Человечество ведь превратилось из тела в какую-то глисту, вереницу - и перебежать из одного поколения в другое нет возможности, нет райского состояния быть одновременно всюду и со всеми. И вот, те, кто Самим Богом предназначен друг другу, могут быть разделены столетиями и тысячелетиями. Да что столетие! Они могут родиться в одной стране, в один год, в одном городе, - но до дня их встречи перебежит им дорогу какая-нибудь случайная, ложная влюбленность, и все (если, конечно, они порядочные люди). Встретятся в тридцать лет, поймут, что созданы друг для друга - а уже у каждого семья и дети... И возникает самая ужасная ситуация, когда нет и не может быть верного шага и выбора, а есть только то, о чем сказано: "Умножая умножу скорбь...".

"В болезни рождать детей" - значит, болеть не только телом, но душою, сердцем о том, что ждет детей: вместо безграничного цветущего поля - узкая труба истории, по которой лезут люди, не в силах ни толком понять тех, кто впереди, ни, тем более, увидеть тех, кто позади. Разрыв поколений - вот самое страшное проклятье для человечества, столь огромное, что большинство людей даже его не замечают или замечают только в какие-то совсем уж вопиющие моменты: когда сын покидает мать или оскорбляет отца. Разрыв поколений - и вместо того, чтобы навалиться разом, человечество вечно мечтает то о прогрессе, то о прошедшем Золотом Веке. Оказывается, что если три абстрактных человека могут выкопать колодец быстро, то, если эти три человека - дед, отец и внук, на рытье понадобится много-много лет, но в конечном счете, все равно стенки осыпятся, и колодец исчезнет. Само возникновение истории как дела, которое приходится делать людям, разбитым на поколение, есть величайшее наказание за гордыню, есть прямое следствие гордыни и причина ее бесплодия, причина суетности всякого исторического делания. Спасение же приходит, прежде всего, как объединение вокруг Рождества и в Рождестве, как соединение людей в Теле Христовом, в Котором нет ни старших, ни младших, ни умерших, ни долженствующих родиться, а есть та, преданная Адамом и Евой, единая полнота человечества.

Разрыв человечества на поколения не только следствие грехопадения, не только источник трагического. Творец и эту трагедию обращет в средство спасения - или, точнее, в одно из возможных средств спасения. Если бы все люди жили на земле одновременно - прокормить нас земля смогла бы, но зависть, ненависть, смертоносная конкуренция друг с другом, и без того отравляющие человеческое существование, в этом случае просто не оставили бы места никакому творчеству. Бах, Орфей, Моцарт, разнесенные во времени и сосуществующие лишь в абстрактной "памяти человечества", находятся друг с другом в мирных отношениях. Но если бы они находились не в воображаемом, а в реальном Пантеоне, и были принуждены вместе жить - почти, может быть, невероятно было бы им творить, не косясь друг на друга.

Если бы все люди жили на земле одновременно, они бы лишились и той сладости, и той горечи, которые заключены в смене поколений и которые равно могут быть лекарствами для души. Сладость - сладость семейной любви: материнства, отцовства, сыновства, сладость семейной любви (впрочем, семью легко может превратить человек и в топливо для ненависти - почему даже семья не есть гарантированное средство введения личности в опыт любви). Горечь - горечь от постоянного возобновления семьи, от постоянного повторения ее, дающего самый, может быть, острый опыт суетности: "Род проходит, и род приходит, а земля пребывает во веки" (Екклес 1, 4). Что было со мною, будет и с другим, и нет ничего нового под солнцем, и начинает казаться, что нет вообще личности, а есть только набор стандартных функций: родиться, пососать грудь матери, побунтовать против родителей, получить образование, поработать, пойти на пенсию...

Разумеется, такое переживание суетности не обязательно приводит к Богу, оно может привести и к отчаянию, и к цинизму, и к гедонизму. Более того: это эмоционально, но не логично, и переживание суетности и бренности мира, возникающее при взгляде на бьющую копытом молодежь, когда знаешь, что и у нее, как и у тебя, найдется кому подковать, кому вставить узду, кому погладить, кому отправить на живодерню, - это очень трогательно, но отнюдь не верно. Это мы переживаем как суетность то, что вовсе не суетно: если алмаз брошен в кучу, он не перестает быть алмазом, если жизнь человеческая воспроизводится многократно, она не перестает быть драгоценностью. Все люди проходят по одной тропе, но это не значит, что все они одинаковы - да и путь, если приглядется, тоже не один. Переживание суетности, рождающееся из созерцания всеобщей - и собственной будущей - суетности - может быть очень острым, но не может быть определяющим, последним переживанием человека. Очень быстро человек вычерпывает до дна урок смертности, свидетелем которой сделал его Господь, поставив в череду отмирающих поколений. Вычерпав же, он либо свыкается с этим опытом, живет с ним как живут с бесполезными банальностями, либо приглядывается и начинает различать в смерти не только угрозу, не только общую судьбу, но и вызов, на который каждый отвечает сам и по-своему, и который может быть источником духовно положительного, творческого прорыва через созерцание смерти - к вечной жизни.

Подлинный опыт суетности есть опыт глубоко мистический, не зависящий от возраста, он есть не разочарование в жизни, а обостренное переживание ценности жизни и того, насколько ценность жизни не соответствует тому, как мы ею распоряжаемся. На высшей ступени духовной жизни знание того, что все идут по одному пути, не подозревая о том или даже восставая против самой мысли о том, что путь - один на всех, рождает не разочарование в пути, а сострадание путникам. Более того: когда человек идет к Богу, зрелище и знание того, что перед ним и за ним есть и будет много людей, чья жизнь так же устремлена ввысь, служат ему в помощь и укрепление, а вовсе не в разочарование. Но чтобы пойти к Богу, многим нужно именно оглянуться на других, словно на зеркало, и увидеть пустоту и ничтожность своего пути именно в отражении. Это не так болезненно для самолюбия, когда мы понимаем, что заблудились не в одиночку, а с другими. Так люди друг для друга становятся наглядным пособием и указателями, а переживание жизненного пути как чего-то единственного в своем роде, уникального для твоего "я" сменяется переживанием его как единого для всех - а затем переходит в переживание двух путей жизни и двух путей спасения.

Верующие постоянно сравнивают веру с родами. Началось это, между прочим, только с Христа. От него почтенный член синедриона Никодим первым, видимо, услыхал: "Если кто не родится свыше, не может увидеть Царствия Божия" (Ио. 3, 3). Никодим был, скорее всего, и последним, кто не уловил смысла сравнения и сказал: "Как может человек родиться, будучи стар?" Уже апостол Павел часто говорил о вере как о рождении, с родами стали сравнивать крещение, обучение христиан основам веры Павел сравнивал с кормлением грудью, а Евангелие, соответственно, с молоком.

Между тем, Никодим был не так уж глуп и туп, сравнение-то вовсе не самоочевидно. Многие люди действительно переживают обретение веры как второе рождение — глядят на мир новыми глазами, двигаются по-новому, свободнее — как родившийся ребенок свободнее, чем ребенок во чреве матери. Не случайно с родами сравнивали спокон веку и свадьбу — тут умирает и невеста, и жених, а на свет появляется "единая плоть". Но с родами свадьбу сближает еще и полная неизвестность, риск. Да точно ли появилась "единая плоть"? Может через полгода разбегутся, может, всю жизнь проживут как кошка с собакой, может, просто греются друг об друга безо всякой любви. Обретение веры похоже на роды (и на свадьбу) той же неопределенностью и необходимостью усилия не только в момент события, но и позже, до самого конца — точнее, до самой цели.

*

Человек после грехопадения становится "как бы человеком". Вроде бы все то же, что вложил в нас Бог - но все соединено по-иному, точнее, не соединено, а как бы лишь соседствует. Святой Кирилл Туровский в самой знаменитой своей "беседе" использовал древнее сравнение тела с глазом, а души с двигателем (мертвое тело - как хромой, а душа без тела - слепой), чтобы описать падшего человека как странную состыковку тела и души, в котором единства не достигается. Тело спотыкается, душа заблуждается. Наше тело и наша душа еле-еле умудряются договориться друг с другом, чтобы обкрадывать Бога и людей и, главное, чтобы ускользать от покаяния, сваливая вину друг на друга. Поймают нас за руку - "Ах, - вскрикивает тело, - это у меня душа взыграла, простите невменяемого". Или душа: "Ах, это у меня тело такое прыткое, а я очень даже кроткая и ничего не алчущая". Как же призвать людей к блаженной гармонии? Кирилл смело говорит о том, что Древо Жизни растет не в раю, а на земле, что плоды его доступны всем и спасительны: корень этого дерева - вера, ветвей у него - неичислимое множество: "слезы, пост, молитва чистая, милостыня, смирение", на них же плоды: "любовь, послушанье, покорение, нищелюбие, - мнози бо суть путье спасения". Не надо ждать возвращения в рай - рай свят, как Церковь, и в Церкви открыт для всех.

"Проклятие" человека означает, что он более не соответствует ни окружающей природе, ни своему предназначению - царствовать над этой природой. Наказан именно человек, не животные: все живые существа продолжают совпадать со своими объективными условиями, с природой или обстоятельствами, и даже смерть для них гармонична, а не трагична. Животные принимают ее спокойно, смерть не будит в них возмущения, жажды бессмертия. Человек никогда не совпадает с обстоятельствами, с природой, с миром, он - нечто чуждое обстоятельствам, отличное от них. Он может выбрать смерть - но и смерть чужда ему и противна, так что на самом деле выбора нет, и человек обычно остается в ненормальной жизни, а не в ненрмальной смерти, человек принимает окружение, где он ничего не может без пота, отвращения, тоски. Но, разумеется, природа падшему человека враждебна, мучительна, навязана - так он и относится к ней, пытаясь преодолеть разрыв изменением природы. В этом преобразовании природы он добивается больших успехов, но у каждого успеха есть целый шлейф побочных обстоятельств, которые обесценивают успех, которые делают все достижения техники, культуры, цивилизации, самоубийственными для человека. Человеку, по словам Хосе Ортеги-и-Гассета, "необходимо лишь объективно излишнее" (Вопросы философии, 1993, 10, с.39 - Размышления о технике), то, что Бог оставил у Себя, когда давал мир в подмогу падшему Адаму и без чего можно просуществовать, но без чего нельзя жить.

*

Еще одно любопытное следствие грехопадения - поговорка: "Враг моего врага - мой друг". Нет ничего более абсурдного! Фактически, мы хотим сказать, что ненависть к кому-то может обернуться любовью к другому. Это и есть оправдание грехопадения: ненависть к Богу может-де обернуться любовью к людям. Ну уж нет! Вот, например, члены Синода люто ненавидят друг друга - что, от этого они больше любят свою паству? Ничуть. Ненависть может дать только ненависть. Враг моего врага - и мой враг!

*

А вот что действует следует за рассказом о грехопадении, так это рассказ о проклятии, о наказании. Понятно, что реакция на этот рассказ у неверия простая: как Богу не стыдно! Согрешили двое, наказаны все, согрешили быстренько, наказаны на тысячелетия. Если это Отец, то что такое тиран? Неадекватная реакция не украшает человека, тем более — Бога.

На самом деле, реакция Бога неадекватна, но совсем в другом смысле. Будь на месте Бога человек, он бы поступил исключительно разумно: стер бы ослушников с лица земли, вычеркнул бы из творения. Я тебя породил, я тебя и убью. Паршивая овца все стадо портит — долой паршивую овцу. А Бог оставляет человека жить. Он наказывает человека - то есть, дает нам урок не словами, а делом, молча показывая дорогу к истине. Он отдает людям мир - пусть они уже не умеют властвовать над ним так, как призваны, они смогут прожить в нем, они не задохнутся в вакууме. Он дает женщине труд рожать и подчиняет ее мужчине, Он дает мужчине труд пахать. Оба эти дара, урока, наказания - не дают нам войти в подлинно сатанинскую гордыню, в подлинно глубокое неверие, в настоящее богоборчество.

Конечно, в каждом человеческом поколении появляются люди, у которых достаточно денег, чтобы попытаться закутаться в гордыню, не потея, глядеть свысока на весь мир; бывают и женщины, которые не думают рожать. Но тогда приходит скука, тоска по плугу или тоска по семье - и гордыня наша обмякает и скукоживается, и, даже если гордец не признается в унынии своем людям, он принимает смерть - последний подарок Творца падшему человеку - как избавление. Слава Богу: у большинства людей всегда достаточно забот о пропитании, быте, детях, чтобы нам было просто некогда сатанински гордиться.

Господь говорит человеку: "Проклята земля за тебя; со скорбью будешь питаться от нее во все дни жизни твоей" (Быт 3,17). Когда эти слова прозвучали, человек не оценивал их как проклятие и осуждение - он прыгал от счастья, потому что это щедрый подарок. Бог мог бы выгнать человека с пустыми руками, в безземелье, в безвоздушное пространство, даже вообще в никуда - туда, где пребывают падшие ангелы. А Ботг отдает ему райскую землю, проклиная ее этим, низводя до уровня гордыни человеческой, превращая рай в то, что мы видим вокруг себя. Недаром Сын Божий потом опишет грехопадение в притче о блудном сыне - как только сын этот заявляет о желании уйти, Отец отдает ему долю наследства, вместо того, чтобы просто дать по шее и выгнать без штанов.

Мир отправлен в ссылку вместе с человеком, из-за человека и ради человека. Гармония была не только в раю, когда мир был хорош, как человек - гармония, соразмерность сохранилась и в падшем мире. Изменился размер. Поэтому одинаково неправильно и считать, что человек хорош, а мир плох (занимаясь переделкой социального и природного мира), и что человек плох, а мир хорош (занимаясь нудным морализированием, требуя от человека "подтянуться"). Мир лежит в грехе ровно настолько, насколько грешит человек и человек остается царем миру, единственным посредником между миром и Христом в деле спасения - как он был таким посредником в деле греха.

Самым страшным последствием грехопадения - для "окружающей среды" - стало появление измерений, пространства и времени. Верх и низ, долгота и ширина, протяженность есть чисто отрицательные величины, есть выражение нашей неспособности быть вездесущими, как то возможно было для человека до грехопадения - не вездесущими, как Бог, но сущими везде, где требуется наша любовь. Время не пространство меряет и не распад вселенной, не километрами в час и не погибшими атомами его надо измерять. Время есть мера греха, мерять его надо грехами в минуту, и потому о Боге нельзя сказать "Он предусмотрел", потому Бог не во времени действует, а в вечности, что Бог вне греха. Пространство же есть мера ненависти, отчужденности нас от тех, кто в нас нуждается, и измерять его надо не километрами, а злобой человеческой.

"В поте лица твоего будешь есть хлеб, доколе не возвратишься в землю, из которой ты взят; ибо прах ты, и в прах возвратишься" (3,19). Хлеб вырастает из земли - и питающийся хлебом всего лишь подкрепляет себя землею. Хлеб укрепляет человека - и хлеб служит причиной его смерти, как умирают люди, во время голода пытающиеся набить себе желудок глиной (такое бывало!). Потом, много позднее, человеку будет открыт другой источник жизни - дерево жизни, хлеб вечности. А пока человек избирает смерть - первое и, в сущности, единственное последствие грехопадения. Человек совершается самоубийство - не Бог его убивает. Смерть есть возвращение человека в состояние, в котором он был до того, как Бог вдохнул в него Духа Своего. Смерть есть результат самоудушения, самоизоляции от Духа, изгнания Духа Святого из себя.

Но проклятие "в поте лица своего будешь" - это и благословение, благословение благородное: Бог освобождает человека от труда ради Бога, но дает ему стимул к труду иной, самый могущественный из тех, которые можно выдумать в безбожном мире - инстинкт самосохранения.

Бог милостив настолько, что само "проклятие" тут же переходит в первый известный нам договор - союз, завет - Бога с человеком. Загадочная в обычном переводе фраза о том, что змей будет поражать потомков Евы в пяту, а потомки поразят змея в голову, называется иногда Первым Евангелием. Ведь речь идет о победе над сатаной, победе, обещанной всем людям - ибо все люди для Откровения Божьего потомки Евы, соучастники грехопадения. Одной фразой все сказано и о сути спасения: не над злом окружающей среды (эта фраза прозвучала еще в раю), а над источникам греха, над жалом внутри человека.

*

Человек после грехопадения становится "как бы человеком". Вроде бы все то же, что вложил в нас Бог - но все соединено по-иному, точнее, не соединено, а как бы лишь соседствует. Святой Кирилл Туровский, епископ Турова под Киевом (XII век) в самой знаменитой своей "беседе" использовал древнее сравнение тела с глазом, а души с двигателем (мертвое тело - как хромой, а душа без тела - слепой), чтобы описать падшего человека как странную состыковку тела и души, в котором единства не достигается. Тело спотыкается, душа заблуждается. Наше тело и наша душа еле-еле умудряются договориться друг с другом, чтобы обкрадывать Бога и людей и, главное, чтобы ускользать от покаяния, сваливая вину друг на друга. Поймают нас за руку - "Ах, - вскрикивает тело, - это у меня душа взыграла, простите невменяемого". Или душа: "Ах, это у меня тело такое прыткое, а я очень даже кроткая и ничего не алчущая". Как же призвать людей к блаженной гармонии? Кирилл смело говорит о том, что Древо Жизни растет не в раю, а на земле, что плоды его доступны всем и спасительны: корень этого дерева - вера, ветвей у него - неичислимое множество: "слезы, пост, молитва чистая, милостыня, смирение", на них же плоды: "любовь, послушанье, покорение, нищелюбие, - мнози бо суть путье спасения". Не надо ждать возвращения в рай - рай свят, как Церковь, и в Церкви открыт для всех.

"Проклятие" человека означает, что он более не соответствует ни окружающей природе, ни своему предназначению - царствовать над этой природой. Наказан именно человек, не животные: все живые существа продолжают совпадать со своими объективными условиями, с природой или обстоятельствами, и даже смерть для них гармонична, а не трагична. Животные принимают ее спокойно, смерть не будит в них возмущения, жажды бессмертия. Человек никогда не совпадает с обстоятельствами, с природой, с миром, он - нечто чуждое обстоятельствам, отличное от них. Он может выбрать смерть - но и смерть чужда ему и противна, так что на самом деле выбора нет, и человек обычно остается в ненормальной жизни, а не в ненрмальной смерти, человек принимает окружение, где он ничего не может без пота, отвращения, тоски. Но, разумеется, природа падшему человека враждебна, мучительна, навязана - так он и относится к ней, пытаясь преодолеть разрыв изменением природы. В этом преобразовании природы он добивается больших успехов, но у каждого успеха есть целый шлейф побочных обстоятельств, которые обесценивают успех, которые делают все достижения техники, культуры, цивилизации, самоубийственными для человека. Человеку, по словам Хосе Ортеги-и-Гассета, "необходимо лишь объективно излишнее", то, что Бог оставил у Себя, когда давал мир в подмогу падшему Адаму и без чего можно просуществовать, но без чего нельзя жить.

Норвежский литератор Юстейн Гордер (Jostein Gaarder, род. 1952, автор бестселлера, истории философии для подростков "Мир Софии", М., Радуга, 2000): "Настало время принять Всеобщую декларацию обязанностей человека. Разговоры о правах теряют смысл, если мы не говорим об ответственности человека и государства. Это как с большой семьей: прежде всего, у вас есть некоторые обязанности в отношении собственного поведения, и лишь во вторую очередь отдельный член семьи может привлечь внимание окружающих к тому факту, что у него (или у нее) есть и определенные права. Сегодня в мире есть сотни организаций, которые заботятся о правах человека, но лишь немногие занимаются обязанностями человека".

Хорошо, видимо, в Норвегии - а у нас людей в форме и не в форме, с дубинкой и с пистолетом, которые занимаются исключительно обязанностями человека - под половину населения. И обязанности все такие почетные, что под их грузом я ощущаю себя иногда ветераном, который обвешан орденами с тарелку величиной. В Осло! В Осло!! С ослопом на осляти - и в Осло, учить обязанностям!!!

Обязанностей не было в раю. Адам и Ева никому и ничего не были должны. Грехопадение заключалось в том, что они решили, будто должны сравняться с Богом. "Решили" - от славянского слова "реша", "веревка". "Решили" - значит, обвязались, а еще точнее - запутались. Грехопадение было триумфом чувства долга. Вся последующая история человечества есть история долга, необходимости, обязанности. И когда Бог отпускает Адама и Еву, Он дарит им пот и родовые муки, Он дарит им нечто вроде горошины под периной. Людям комфортно работать и рожать, вообще исполнять долг - дурман, наркотик, откуда и проистекает наслаждение ханжеством, фарисейством, джентльменством. Бог снабжает нашу жизнь колючками, чтобы помнили: работа и роды вовсе не долг (хотя и не грех) и нечем тут гордиться. В раю и труд, и роды не будут долгом, обязанностью, не понадобится тогда и пота с муками.

СТЫД

Библия говорит, что стыд появился после грехопадения Адама, а не сразу после грехопадения Евы. Это напоминает, что грехопадение совершил весь человек, "единая плоть". Но это и напоминает, что стыд — вовсе не такая замечательная вещь, как полагают некоторые родители, пытающиеся делать стыд средством воспитания. Стыд плох уже тем, что он коллективен — пока Ева была одна грешная, а Адам ещё свят, стыда не было; они устыдились друг друга, а потом уже Бога. Стыд может быть поэтому вполне антирелигиозным явлением, антинравственным явлением, он может быть заменой покаянию. Стыд есть признак греха, а не добродетели. Стыд — всего лишь синяк, а не примочка к синяку. Он показывает, что в мире что-то треснуло, точнее, что нечто треснуло в восприятии мира человеком.

Библия говорит, что стыд заставил людей сшить "одежды кожаные". Толкуют эти слова по-разному: то ли, что люди стали убивать животных и из их шкур делать одежды, то ли, что кожа человеческая приобрела какое-то новое качество. Замечательно, что одежда призвана спасти от стыда, но вовсе не спасает; более того, для многих людей именно их одежда — главный источник стыда: грязная одежда, или рваная, или просто беднее или старомоднее, чем у соседа. Так что "одежды кожаные" — фальшивый способ избавиться от стыда; они лишь начинают бесконечную гонку со стыдом. Грех испортил не кожу, а душу. Человек поглядел на мир хищными глазами — и сразу стал подслеповат. Падший человек не умеет видеть единство мира (включая себя), он разделяет мир на внешнее и внутреннее, и во всяком явлении видим видимую сторону и невидимую, и прежде всего в себе самом, и мучается от того, что внутренняя жизнь не соответствует внешней.

Начинается страшная путаница: что внешнее, что внутреннее? Зачем скрывать тело, когда надо бы скрыть разврат в душе? Но так и появляется магическое отношение к миру, суеверие, вера в то, что, прикрыв внешнюю наготу, можно спрятать от Бога и людей внутреннее своё безобразие, что человек с золотыми серьгами красивее, чем без оных. Так же зарождается и фарисейство, и ханжество, способные извратить даже порыв к Богу, заменить его жаждой "воскрилий". Вроде бы и пришла вера, а глядь — лет через пять от нее осталась только жажда рясы и ризы; тогда это всё та же старая песня грехопадения, попытка скрыть свой грех под одеждой побелее, без внутреннего изменения. Страшный Суд и есть прозрение, приведение мира и человека к состоянию, где внешнее и внутреннее совпадают, где все обманки падают, словно декорации в театре от землетрясения, и преодолевается само разделение внешнего и внутреннего.

"Мы не потому грешники, что мы грешим, а потому грешим, что мы грешники". Эта фраза, сказанная в нашем веке, повторяет ощущение, с огромной физической мощью запечатленное в 50 псалме царем Давидом тридцать веков назад: "В беззакониях я зачат, во грехах родила меня мать". Замерзло не одно чье-то сердце, замерзло человечество. Женщина скорее родит пингвина, чем безгрешного человека. Никто из нас не помнит своего первого греха - но память каждому говорит, что он грешник с незапамятных времен. Только обернуть это можно по-разному. Один скажет: не я виноват, не я греховен - моя природа. Другой скажет: моя природа греховна - прости меня за это, Господи!

Мы несвободны в грехе. Мы рождаемся в грехе независимо от нашего желания. Наш грех - грех мира людского. Грех есть анти-церковь, принудительное единство тех, кто занимается исключительно разделениями. Эта анти-церковь смеется над Христом: "Как это Он взял грех мира? Наш грех - при нас". Но Церковь Христова, единство спасенных - противоположна греху и анти-церкви греха прежде всего свободой. Я не могу не грешить - но я могу не спастись. Для греха я раб, для Христа - свободный уже тем, что могу не пожелать искупления лично для себя. Весь мир искуплен - но не я! Все изведены из ада - я желаю остаться - пожалуйста. Только что нам в свободе, если это свобода от любви, милости, мира, Творца и жизни.

в Мф. 19,4 Иисус цитирует рассказ о творении человека. Точнее, Он цитирует рассказ о разделении "человека" на мужчину и женщину и далее говорит о чуде: человек свободен от этого разделения. Человек может быть вне брака. Это кажется апостолам невозможным, и дело не в похоти, а в том, что если уж Бог сказал, что "нехорошо быть одному", то - нехорошо. Чудо в том, что "нехорошо" отнюдь не означает "греховно" или "скверно", тем более не означает "невозможно даже с Божьей помощью". "Нехорошо" означает "недостаточно по образу Божию". Богоподобие человека - не в свободе и творчестве, как это иногда представляют. Богоподобие человека в том, что он существует в абсолютном одиночестве как нечто самодостаточное, живое вне зависимости от общения с другими, вне зависимости от того, что он делает. Как и Бог, человек одновременно в центре мира и в то же вемя – не от мира. Любить человека стоит просто за то, что он жив - жив иначе, нежели кошка или лилия. Но человек достоин такой иной любви именно потому, что он может и выйти за свои пределы к другому и другим так, как не способно выйти растение или неразумное животное.

Ответить на вопрос легче всего вопросом. Поступает ли так герой еврейских анекдотов или диалогов Платона, — все равно это жульничество. Самый богохульный вопросоответ — “Кому это выгодно?” Вся детективная литература строится на том, что это дурацкий вопрос, во-первых, потому что в падшем мире преступление может быть выгодно всем (хотя совершать его все-таки не следует), во-вторых, мир настолько пал, что преступление может совершить тот, кому оно не выгодно. Так что детективы надо читать, в детективах нельзя жить. Жить надо в истории, которая вся есть ответ не на вопрос “Кому это было выгодно?”, а “Как это было на самом деле?”

Хуже всего, что человек научился не только подменять ответ вопросом, но и облекать вопрос в форму ответа или, того хуже, приказа.  “Не влезай, убьет!” — напишут и уверены, что переложили всю ответственность с себя на того, кто прочтет. Такие приказы-предупреждения суть ответы на вопрошание, которое человек задает ежеминутно, хотя и беззвучно: “А тут можно жить?” Молчание — знак согласия (“да, тут жизни ничего не угрожает”). Но любой светофор, любой дорожный знак — уже сигнал опасности. Эти предупреждения-символы — святое, благороднейшее изобретение: человек взял на себя ответственность проверить, есть ли мины, и уведомить нас о результате. “При артобстреле улицы эта стороны особенно опасна!” — ура! я свободен рисковать своей жизнью, гуляя под снарядами — или, наоборот, спастись.

Вот это гениальное предупреждение более всего и извратили. “Осторожно, скользко!” — это же часто прямая уголовщина. Человек мог и должен был убрать лед, но предпочел сэкономить. Люди возмущаются рассказом о грехопадении, потому что уверены, что Бог мог и должен был не предупреждать Адама с Евой насчет яблок, а как-нибудь эти яблоки ликвидировать или хотя бы огородить колючей проволкой. Не так легко почувствовать, что если хоть что-то в мире огородить колючей проволjкой, то огороженным окажется и весь мир.

*

Как может грех одного человека привести к гибели всех? Согласно одной притче, когда Бог сотворил железо, деревья затрепетали от ужаса. "Если ни одно дерево не станет топорищем, — сказало железо, — то ни одно дерево и не погибнет из-за меня". Так и Адам, согрешив, стал топорищем, на которое насадилась смерть и пошла косить все человечество.

По талмудическому толкованию, сотворен был один-единственный человек, а не сразу целый полк, чтобы каждый человек знал, что он и один дорог Богу как все человечество, что он и один отвечает за весь мир, что все люди одинаково родовиты, что губящий одного человека губит все человечество, спасающий одного, спасает всех.

*

*

С точки зрения философа, «в результате грехопадения происходит важнейший эволюционный скачок человека к существу, сознающему природный порядок как таящий в себе зло, причём от сознания это зло, естественно, стократно усиливается» (Семенова С. Тайны Царствия Небесного. М.: Школа-пресс, 1994. С. 7).

Не стоит называть это «эволюцией» - то есть, «развитием». Так и мертвеца можно назвать «человеком с особым обменом веществ». Грехопадение - это деградация, это упадок. Эволюция, возможно, является средством творения человека, тем, что древний язык Библии описывает поэтически как «зачерпнуть глины».

Но самое главное: грехопадение не есть прозрение. Человек сотворён, чтобы видеть. Грехопадение есть само по себе зло. Нагота – не грех, тем более не грех стыдиться наготы. Но стыд – признак зла. Тем более не зло рождение в муках или «пот лица» - это благословения. Зло же есть – не слушать Бога. Не слышать Его невозможно – во всяком случае, было невозможно до грехопадения. Однако и до грехопадения было возможно слышать – и не слушать. Это и есть свобода.

*

Бубер цитирует раввина Менделя из Котца: "Не выглядывать тайком из себя, не заглядывать тайком в других и не делать себя своей целью". Это - о заповеди "не пожелай". Желание само по себе не грех, и даже желание чужого - не такой уж страшный грех. Страшно, что зависть всегда - тайная. Это загадочно, потому что рационально - а почему бы и не пожелать? Тем не менее, человек постоянно скрывает от себя собственную зависть, лицемерно говорит о необходимости "прокормиться", "защитить отечество", "реализовать себя". Раввин ведь явно опустил слово "тайком" в третий раз - нельзя "тайком делать себя самоцелью" - тайком, разумеется, для самого себя. Вот это самое сложное - не прятаться от самого себя. Когда Адам с Евой прятались от Бога, они от Бога, разумеется, не спрятались, а вот от себя утаились. С тех пор и ищет человек собственное "я".

*

Человек одновременно молится об избавлении от болезни и о мирной встрече со смертью. Не логичнее ли было бы молиться об избавлении от смерти, пусть даже ценой двух-трёх хронических заболеваний? Тут обнаруживается, что человек скорее согласится на смерть, чем на вечную болезнь. Свифт изобразил это в притче о бессмертных, но дряхлых стариках. Человек не боится смерти, а боится болезни, сопряжённой с умиранием, боится вечных мук после смерти. Во всяком случае, смерть определённо - не болезнь.

Это именно то, что пытается атеист сообщить верующему: не следует демонизировать смерть, она нормальное явление природы и ставить жизнь в зависимость от смерти так же глупо, как ставить любовь к девушке в зависимость от школьной успеваемости ребёнка, которого вы с этой девушкой когда-нибудь, возможно, произведёте на свет.

Демонизировать смерть, действительно, не стоит. Как ни странно, в Библии такой демонизации вовсе нет. Говорится больше об аде, чем о смерти. Иисус использует древнее сравнение смерти с едой - её "вкушают" и благодаря этому "узнают". Как можно распробовать на вкус конфету, так можно распробовать и смерть. Иисус воскрешает людей, словно отбирает у них конфетку. Вот апостол Павел - тот, действительно, представляет себе смерть как что-то вполне самостоятельно движущееся, наподобие змеи с жалом. Впрочем, и Павлу это нужно лишь для того, чтобы острее передать радость освобождения от смерти. Это ведь не радость выздоровления, это нечто неизмеримо большее. Смерть - не просто обрыв ленты, смерть - съёмка какого-то дурацкого фильма, которая началась задолго до нашего рождения, так что всё человечество кувыркается перед темным зрачком камером. Воскресение - возвращение не на съёмочную площадку, а в Рай, туда, где нет искусственности, жизни напоказ, расфуфыривания.

*

Змей соблазнил Еву, убеждая её, что можно есть всё. Христос спас людей от соблазнов, разрешив им есть всё. Еда - соблазн, когда едят без Бога, в одиночку, закрыв спиной своё угощение от Создателя. Еда - спасение, когда едят при Боге. Если бы Ева сказала искусителю: "С удовольствием, только сейчас помолюсь перед едой, Бога позову", - Бог бы пришёл и, скорее всего, снял бы собственный запрет, и не было истории болезни и выздоровления.

*

"Человеку свойственно ошибаться и перекладывать на других вину за свои ошибки". (Samra, 1997, p. 145, Джон Надо)

*

"ПЕРВОРОДНЫЙ ГРЕХ"

Учение о первородном грехе, который извращает человеческую природу и присутствует во всех людях "от чрева матери", есть именно учение - это объяснение Библии, а не сама Библия. Откровение описывает, а человек описывает это описание. В раннем христианстве этого учения - как учения, как ясной словесной формулы - не было, как не было и нет его в иудаизме и исламе, хотя они основываются на той же Библии, а может быть, и в каких-то течениях христианства. Тем не менее, учение о первородном грехе возникло не случайно и оно вовсе не глупое или злобное, как может показаться.

Не разумнее ли - с педагогической точки зрения, прежде всего - обращаться с каждым человеком как с хорошим, добрым существом? Если мы скажем человеку, что он грешник помимо своей воли, просто потому, что он родился от мужчины и женщины, - не побудим ли мы его к комплексу неполноценности? Не воспримет ли он учение о первородном грехе как индульгенцию - мол, не я вру, это дедушка мой был барон Мюнхгаузен, а я уж так, остаточное явление? Не стоит ли к каждому обращаться как к святому, чтобы получить в ответ святость? А если будем как ко грешнику, то и получим в ответ неприятность и неадекватность?

Наверное, с точки зрения педагогики стоит обращаться с каждым как с безгрешным и хорошим человеком. С точки зрения христианской аскетики, кстати, тоже, - ведь, если себя считать хуже всех людей, то всех людей надо считать лучше себя. Учение о первородном грехе, однако, не имеет отношения ни к педагогике, ни к аскетике. Оно не о том, как общаться друг с другом, оно о том, как обстоят дела на самом деле. Есть Бог, есть человек, есть падение человека, и падение это отнюдь не только сознательное и личное. Поэтому прийти к Богу означает признать в себе изъян и просить об избавлении от него. С педагогической, просто с человеческой точки зрения с человеком, у которого церебральный паралич, надо обращаться как с нормальным человеком. Но коляской-то всё-таки его надо обеспечить, и надлежащим уходом, и так улицы, дома и транспорт налаживать, чтобы он мог всюду самостоятельно передвигаться. Так и первородный грех - тыкать им ежеминутно ближнего в глаза глупо, а забывать про него, не учитывать его опасно.

Человек, который считает необходимым видеть во всех хороших и неиспорченных людей, иногда - хотя не всегда - становится истероидным, сердитым, а то и просто злобным типом. Ведь окружающие-то, бывает, делают ошибки, а то и грешат. Обманывают доверие, воруют деньги, доносительствуют, и такое бывает не только с маленькими людьми, но и с весьма ответственными и высокопоставленными людьми. Даже с церковными иерархами бывает, а уж с нецерковными!... Человек, который желает видеть во всех святых, оказывается в тупике: кем ему считать Ленина или Мао или дядю Ваню из соседней квартиры, который опять всю ночь пьянствовал и ломился в дверь? Выход один - записать Ленина, Мао и Ваню в нелюди. Исчезает тот запас прочности, который даёт учение о первородном грехе.

Да, люди грешат. Более того, люди грешны. Так оно и должно быть! Они же - падшие! Даже омытые покаянием и водой крещения, облечённые благодатью и святостью, - всё равно люди остаются падшими. Искупленные - а всё же падшие. Вполне поставить их на ноги Бог поставит - в день Второго Пришествия. Почему не сегодня? Ну, во-первых, может быть и сегодня, только ближе к вечеру. Во-вторых, Бог хочет поставить на ноги не только отдельных людей, но всё человечество, а тут такие расчёты начинаются, которые ни один компьютер не осилит, и которые для людей сводятся к простой формуле: "Господи, помилуй всех и меня, грешного!"

Грехопадение часто называют "преступлением заповеди". Рассказ о грехопадении тогда кажется прообразом "Преступления и наказания", только Бог выглядит хуже Достоевского, потому что Достоевский сочинил, а у Бога всё вышло по-настоящему. Людям традиционно не хочется верить, что грехопадение есть преступление, сочинено множество объяснений тому, что Адам вдохновлялся творческим порывом, что без грехопадения не было бы ничего, что мы так любим - от секса до коньяка, от Леонардо до да Винчи, от Шекспира до бульварной прессы. Здесь включается ровно та же логика, что и в попытках реабилитации Иуды: преступление есть преодоление. Это действительно так! Преступление, по букве и по духу, есть ровно то же самое, что преодоление, "трансцендирование". Преступник - всякий, кто переступает через норму, традицию, порядок.  Конечно, человека выращивают в убеждении, что бывают нормы хорошие, помогающие жизни, а бывают дурные, и переступать можно лишь через дурость, а не через жизнь. Однако, человек вырастает и обнаруживает, что никаких объективных критериев, позволяющих отличить "преступление" от "преодоления" попросту не существует. Для многих и сегодня Галилей с Дарвином - преступили норму, а Сталин и Александр Македонский - преодолели пространство, время, показали "возможности". Разгадка в том, что граница всегда определяется по отношению к чужой жизни, не к своей. Разбить окно - преступление, если лезешь в это окно за бриллиантами, и преодоление - если помогаешь другому выбраться из горящей квартиры. Быть нищим - преступление, если ты спокойно смотришь на своего умирающего от голода ребёнка, и преодоление, если ты отдаёшь своё имущество умирающим от голода. Соответственно, условны наказание и награда: для того, кто преодолел другого, перечеркнул человечество и человечность, преодолел любовь и правду, самое тяжелое наказание это воскресение и вечная жизнь. Конечно, всякий диктатор, солдат, палач, стратег считает, что он убивает не из эгоизма, а ради спасения других. Вечная жизнь, в которой все просто живы, никого не надо казнить и умиротворять, никем не надо руководить, покажется им не наградой, а мучением - как показалась она, видимо, Адаму с Евой, коли те "преодолели" сказанное Богом. А для того, кто на земле несёт наказание за доброе дело, и это наказание –награда.

*

Св. Екатерина Генуэзская сказала: "Я выхожу из себя самой, чтобы не возвращаться обратно". Грехопадение (и всякий эгоизм) есть именно бегство в свои пределы, туда, где слышен лишь один голос - свой собственный.

*

"Мы не потому грешники, что мы грешим, а потому грешим, что мы грешники". Эта фраза, сказанная в нашем веке, повторяет ощущение, с огромной физической мощью запечатленное в 50 псалме царем Давидом тридцать веков назад: "В беззакониях я зачат, во грехах родила меня мать". Замерзло не одно чье-то сердце, замерзла человеческая природа. Скорее женщина родит пингвина, чем безгрешного человека. Никто из нас не помнит своего первого греха - но память каждому говорит, что он грешник с незапамятных времен. Только обернуть это можно по-разному. Один скажет: не я виноват, не я греховен- моя природа. Другой скажет: моя природа греховна - прости меня за это, Господи!

Мы несвободны в грехе. Мы рождаемся в грехе независимо от нашего желания. Наш грех - грех мира людского. Грех есть анти-церковь, принудительное единство тех, кто занимается исключительно разделениями. Эта анти-церковь смеется над Христом: "Как это Он взял грех мира? Наш грех - при нас". Но Церковь Христова, единство спасенных - противоположна греху и анти-церкви греха прежде всего свободой. Я не могу не грешить - но я могу не спастись. Для греха я раб, для Христа - свободный уже тем, что могу не пожелать искупления лично для себя. Весь мир искуплен - но не я! Все изведены из ада - я желаю остаться - пожалуйста. Только что нам в свободе, если это свобода от любви, милости, мира, Творца и жизни.

*

Грехопадение лучше описывают не верующие, а бывшие верующие. Поэтичнее всего описывает пасхальную радость отрекшийся священник, а не служащий, - поэзия замещает религию. Многим нравится, хотя вряд ли кто-нибудь согласится на поэтическое описание воды, когда хочется пить. Но в том и беда, что неверие не хочет пить. Неверие не в том, чтобы не верить (такое отвлечение случается и с верующими), а в том, чтобы хотеть не верить.

Бывшие верующие знают не только грехопадение мифологическое, но грехопадение реальное. Конечно, отпасть от людей вовсе не то, что отпасть от Бога, но и маленький синяк всё равно синяк. Когда бывший католик Сиоран замечает, что "Бог утверждал, что он «тот, кто есть», человек, напротив, мог бы сказать о себе, что он «тот, кого нет»" - это верно не только философски, но и более приземлённо. Бывший христианин есть "тот, кого нет в храме". Сравнение храма с небом на земле особенно верно, когда речь идёт об уходе из храма. Правда, Сиоран путает причину и следствие, считая, что дефицит существования (дефицит веры) побуждает человека к жестокости. Жестокость разъедает бытие, не наоборот. Точно так же Сиоран путает причину и следствие, как полагает, что человек пал, ибо был смертен. Последствия же грехопадения он описывает превосходно: "Нехорошо человеку всякий раз вспоминать о том, что он человек". В том-то и беда, что человеческое превратилось в воспоминание, и даже не в воспоминание, подобное воспоминанию о Христе, а в мечту.

*

Ева поступила как абсолютный потребитель. Она сделала вид, что яблоко ей вовсе неинтересно, заставив змия настаивать - мол, попробуй. Но что она делала рядом с деревом? Полз змий, нес яблоко змеихе, а тут Ева - набросилась, вырвала, огрызок сунула Адаму. Впрочем, вполне возможно, что набросился на яблоко Адам, а потом спихнул вину на жену - надеялся, что наказание будет меньше.

*

Сиоран предлагал внести "поправку в Книгу Бытия: если человек погубил свое изначальное счастье, то не столько из-за тяги к знанию, сколько из стремления к славе". Но это вовсе не поправка, это абсолютно точное понимание текста - ведь не читать же собрались Адам с Евой, не в школьный ранец засовывали яблоко. "Быть как боги" - это и означает "стремиться к славе". Только Сиоран считает это слабостью человека, а в стремлении к славе и в возможности быть во славе - сила и предназначение человека. Беда, что "быть во славе" и "славиться" вещи разные и даже противоположные, как смирение и гордыня, как своё действие и чужое. Свобода не в том, чтобы не нуждаться в славе, а в том, чтобы не нуждаться в прославлении, чтобы пребывать во славе со всеми. Свобода не в одиночестве, а в полноте.

*

Человек падает - это нормально. Человек запутывается, упав - тоже нормально. Но это чудо, ненормальное и неправдоподобное - как запутывается человек. Ни одно иное существо так не извращается. Спутанность представлений о добре и зле, перемешанность доброты со злобностью в поведении, хаос в душе и уме, хаос такой, словно творения мира было всюду, где угодно, но не внутри человека, - все это возможно лишь в очень сложном существе. Палка падает и ломается. Ваза падает и разбивается. Человек падает и запутывается, словно украшение, составленное из ниточек - оно кажется таким простым, когда эти ниточки с бусинками свисают, но стоит им сорваться, как молниеносно образуются страшные узлы.

*

Когда компьютер падает на пол, он становится упавшим компьютером. Когда в компьютере "падает" программное обеспечение, он становится не упавшим, а падшим. Человек в грехопадении не упал, а пал. Физически всё в норме. Настолько в норме, что для борьбы с падшестью, для духовного подъёма человек часто ограничивает себя физически - меньше ест, меньше пьёт, а то на колени встанет или поклонится, словно упадёт. Что ж делать: бороться с её падшестью приходится не так, как надо было бы бороться с упавшестью. Подымать из духовного падения приходится дольше, чем из физического. Чем человек отличается от животного, тем и падает. Духом падаем. И если падение физическое мало похоже на полёт, то падение духом похоже если не на полёт, то на парение (так падает осенний листочек), что и мешает осознать происходящее.

*

Идея коллективной ответственности ужасна тем, что реально коллективное существует лишь в виде коллективной безответственности. Результат грехопадения – «мир как система хуже, чем арифметическая сумма его частей» (Джон Йодер). Войны ведут не отдельные люди, а коллективы – семьи, народы, цивилизации.

Коллективная безответственность греха есть не сумма человеческого, а кромсание человеческого, круговая порука греха: один приговор выносит, другой яд готовит, четвёртый яд в шприц заправлет, пятый укол делает, и никто в отдельности не убивает. Эту систему Иисус называет миром, когда говорит ученикам, что мир их ненавидит (Ио. 15, 19). Грешит человечество, но покаяться может лишь человек.

Покаяние парадоксальным образом принимает лично на себя ответственность за зло, которое вообще-то системно. Покаяние противоположно идее: «Мне приказали!», противоположно круговой поруке. Человечество шантажирует Бога своим единством в грехе – мол, либо всех прости, либо всех отправляй на вечные муки. Покаяние говорит: всех прощай, а меня отправляй на вечные муки. Я виноват. Я согрешил. Если покаяние и добавляет: «Господи, помилуй!», если и радуется: «Господь спас!», - то это всё равно радость кающегося, остающегося на пороге ада. Как в фильмах любят воспроизводить деталь иконы «Сошествие во ад»: Иисус держит – причём за запястье, чтобы покрепче – Адама, подымающегося из ада. Подыматься-то подымается, но в любое мгновение может выскользнуть рука, и…

ГУЛАГ КАК ГРЕХОПАДЕНИЕ, ГРЕХОПАДЕНИЕ КАК ГУЛАГ

Борис Вышеславцев сравнил человека до и после грехопадения с Моцартом и Сальери. Если бы! До и после грехопадения - это как Осип Мандельштам до и после ареста. Как картины Ван Гога до и после смерти Ван Гога. Грехопадение не привело к смерти, грехопадение и было смертью. Грехопадение есть смерть Творца в человеке.

Для российского жителя актуально сравнение грехопадения с революцией и последующим кошмаром, который длится по сей день. Была ли жизнь в "СССР", в ленинистской России? Была ли жизнь в концлагерях ГУЛАГа? В одиночках Владимирского централа и Лефортова? Была, как не быть! "Всюду жизнь", как горько пошутил Николай Ярошенко за четверть века до победы Ленина. Вопрос только, какая это жизнь. Трагедия в том, что жизнь это была кривая и плохая. Торжество подделок и имитаций. Да, случались прорывы через асфальт - и случаются. Но, во-первых, крайне редко - на миллион халтурщиков в Союзе Писателей один Варлам Шаламов, во-вторых, и эти прорывы обречены писать хуже, чем делали бы это в России дореволюционной или в Америке. Представим себе, что в Америке произошла революция, что Хемингуэя сразу бы расстреляли, Фолкнеру дали бы четвертак, Сэлинджера прикормили бы в спецраспределителе при Союзе Американских Советских Писателей... Фолкнер, наверное, все равно бы написал свои романы, и они были безумны талантливы и хороши, но... Они были бы хуже. Именно поэтому деспотизм и несвобода - трагедия, а не драма, вот поэтому всякие "талант всегда пробьет себе дорогу" - дешевая чушь.

Грехопадение и было победой ленинизма в отдельно взятом Адаме с Евой. Победой духа алчности, победой властолюбия, тем более бредовой, что они и так властвовали над всем миром. Моцарт превратился не в Сальери, а в Сталина - и в изуродованного Шаламова.

Чтобы не было очень уж грустно, закончу анекдотом.

Толстяк на приеме у врача:

- Доктор, а сексом мне заниматься лучше до еды или после?

- Вместо!

Когда лучше заниматься творчеством - до грехопадения или после?...